Человек, который любил

Стучат о рельсы огромные колеса, выстукивая один и тот же ритм. Я сижу в купе задумавшись, глядя в окно. За ним мелькают столбы, поля, леса и деревушки – русская земля, ни сравнимая ни с чем. Как она красива! Я любуюсь ею, но глаза мои слипаются и я, наконец, закрываю их, отдаваясь наступающей дремоте. Все спокойно и прекрасно, приятным воспоминанием наплывает только что виденная панорама, потом все смешивается, готовое исчезнуть.

Но вдруг бурлит мой привыкший к режиму желудок, напоминая, что я еще не ужинал. На часы не гляжу - и так все ясно – половина восьмого. Быстро и тихо встаю, захватываю из чемодана кошель и направляюсь ужинать.

В вагоне-ресторане кроме меня и старика-попутчика никого не оказалось. Мы сели друг напротив друга и когда нам подали еду, принялись утолять голод. Но оба мы ели довольно-таки медленно, и я успел заметить как этот старик подносит каждую ложку ко рту: бережно, стараясь не обронить на стол ни одной капли, ни одной крошки. Это было первое, что родило во мне непроизвольное уважение к этому человеку. Мне захотелось поговорить с этим человеком, я стал искать повод, и тут он словно по моему желанию сам явился. Старик вдруг закашлялся. Я тихонько, стараясь угодить, постучал его ладонью по спине, думая, что тот подавился, но это впрок не пошло. Через пару минут он сам перестал кашлять и чуть виновато объяснил: «Чахотка проклятая замучила».

Я попробовал извиниться за ошибку, но он воспротивился: «Что вы, что вы, это я у вас извинения просить должен!» Так завязался разговор, о котором я и теперь с удовольствием вспоминаю как о счастливом событии.

Лицо этого человека, живое, с маленькими глазами карего цвета, с сетью морщин на лбу и щеках, грустно улыбающийся рот и сейчас стоят передо мною и будь я художник, я бы непременно нарисовал портрет этого старика, а картину выставил там, где много народа. Пусть бы все увидели настоящего, замечательного человека.

На мой вопрос, далеко ли едет, старик вздохнул и с явной грустью ответил: «Далече, сынок, в Крым, там санаторий есть, так вот я туда и еду. Здоровье изменять стало, как-никак шестьдесят лет трудился на благо страны нашей. Я изумился и спросил: «А сейчас вам сколько?»

- Сейчас-то уж семьдесят шестой годок идет.

Мне вдруг почудилось, что передо мною сидит сам труд всей страны. Не зная что сказать еще, мы оба принялись за уже успевшую остыть пищу и некоторое время были слышны лишь стук ложек да колес.

- Вы любите людей? – неожиданно спросил старичок и сразу взглянул мне в глаза, желая услышать только правду. Я смутился и перестал есть, он – тоже. «Хороших – люблю» - немного подумав, ответил я и в свою очередь задал этот же вопрос ему.

Он ответил так.

- Да, люблю, особенно теперь, когда считаю себя бесполезным для общего дела. Людей, тех, которые пашут, сеют, жнут, руководят, словом, всех тех, кто старается на благо нашего общества. Эти руки, - он показал их, - нужны больше ей, моей стране, нежели мне самому. А теперь я бы хотел знать кто вы и как вас зовут, - закончил он.

Я ответил. Тогда и он назвал себя: Василий Лаптин. Это простое русское имя тут же прочно засело у меня в сердце, наверное, навсегда. Мы продолжили разговор. Потом мы ушли в вагон, нас было одно купе! Я весьма обрадовался этому и попросил старика рассказать что-нибудь из его жизни.

- Из моей жизни, говорите? - переспросил он, после грустно улыбнулся и ответил: «Нет, друг, лучше я тебе расскажу о чужой жизни, этого я еще не рассказывал никому, но тебе все же поведаю историю светлой, прекрасной как сама жизнь любви. Я стал внимательно слушать и не пожалел.

Да, это был яркий, простой, но внушительный рассказ, от которого я загорелся желанием любить все, начиная от людей и заканчивая маленькими букашками.

- Любить, - значит, гореть ярким пламенем, - сказал Василий Лаптин и начал:

- На белом свете много хороших людей, мир прямо-таки богат ими. Люди, они ведь разные бывают, у одних душа как костер, у других словно бушующее море, у третьих будто тлеющие огоньки. Как и душа – разная у людей воля. Один пробивается в жизнь лучшую, удар за ударом пробивает проход в нашем бытие, и ведет за собой других. Другой ударит пару раз, да и отступит, посчитав, что дело это не по его зубам. А ведь человек все может, ему только захотеть сильно надо!

Василий Матвеевич на минуту ушел в себя, потом вздохнул и продолжил:

- Помнится история мне одна, я тогда на заводе работал. Сейчас не помню какой год был, уже после революции. У нас в бригаде парнишка работал, мой сверстник тогда, Славкой кажется, звали. Ох и любили его все. Веселый, умный, он всегда любил поговорить о том, о сем. Работал он хорошо, хвалили не раз, но он не гордился. И послушать мы его любили, он нам вместо газет и книг был. Вроде как по принципу действовал: что сам узнал – то другим передал. Так и не узнали мы его до конца-то… каждый день что-то новое в нем находили, я даже старался пример с него брать, может и другие так же, но я того не знаю. В общем, жили мы так вот дружной рабочей семьей где-то год, а потом… чего-то словно бы не хватать стало, скучно стало и вроде бы как обезлюдело… Славка мрачнее тучи ходил, мы это все хорошо видели, грустный он стал, не разговорчивый, будто потерял все то, что мы так ценили и любили в нем. Мы тоже стали мало общаться.

Но однажды я предложил ребятам: «Товарищи, кажись, друга теряем, или вы не замечаете? Давайте-ка узнаем что там да как, а?» Все как один с этим согласились.

После этого решения на следующий день, мы пришли рано и уселись в ожидании Славки. Каждый думал о чем-то своем, но непременно связанным с ним. Все что-то предполагали, придумывали, и я впервые ясно различил, что все мы люди разные, но все мы связаны одни каким-то коллективным узлом. В семь часов раздался гудок, подошел Славка, и заметил что мы чего-то ждем. Он снял кепку и спросил: «Что, ребята за думу думаем?». Это было его первое обращение ко всем с того момента, как мы заметили в нем перемену. Оно словно теплая волна окатило всех и мы, подсев ближе к Славке спросили его что произошло. Он как-то тсранно окинул всех своим пронзительным взглядом, нахмурил брови и сказал, будто поборов что-то в себе: «Влюбился я». Мы облегченно вздохнули и я хотел даже воскликнуть: «Так бы и сказал сразу!», но Славка добавил: «Вы не знаете, ребята, самого главного… непростая Любовь моя. Вы может и не поверите, но всеж-таки я расскажу. Мы все замерли, ожидая чего-то необыкновенного, до сей поры небывалого, раз Славка так загадочно говорит!

- Это случилось совсем недавно на даче у моей бабушки. Вечером мы с сестрой Машей пошли за сад в поле. День кончился и в сумраке мы с ней разожгли огонь, - голос его дрогнул, это я хорошо заметил, он смолк. Но снова заметив наши внимательно слушающие лица, продолжил.

- Как-то почти одновременно на небе появились звезды, а на земле вспыхнул огонь. Я сел возле него и, обхватив согнутые колени руками, стал смотреть на пламя. Сначала я видел лишь языки огня и маленькие искры в них, но потом… - Было видно как Славке трудно рассказывать эту историю, он поминутно, глубоко вздыхая, прерывал повествование, и снова, будто набравшись духу, принимался рассказывать.

- А потом… я влюбился.

Мы не поняли, и кто-то осторожно спросил: «В сестру?» «Нет, она тут совсем не при чем!» - оправдался Славка и поник головой. Но потом все же счел нужным, чтоб мы поняли все.

- Думайте, что хотите, но я влюбился в огонь!!! В костер! Вы вот, наверное, думаете, что огонь – мертвый, неодушевленный? Нет, я увидел в нем прекрасную девушку, с которой не может сравниться ни одна наша земная девушка. Она смотрела мне в глаза, она манила меня, как бы звала к себе и даже сказала свое имя, такое же горячее, как она сама – Огнеада! Извините, братцы, это не плод моего воображения, а настоящая любовь.

Василь Лаптин обратился ко мне:

- Знаешь, друг, он ведь не сошел тогда с ума, он не бредил, не сочинял историю, он весь как будто сам пламенел, он – любил, и может быть так, как никто до него любить-то и не умел. Печальная эта история кончилась тем, что к нам пришла Славкина сестра Маша и принесла ужасную весть: «Славка сгорел…». Мы накинулись на сестру с возмущением, что она не позвала нас своевременно, но та парировала, отдав нам последнюю его записку. Там говорилось: «Не могу жить тут, без нее, я жажду ее любви и ухожу к ней, если не вернусь, не хороните меня, я – живу с ней, для меня нет большего счастья. Не волнуйтесь…».

Старик смолк. По его щеке ползла большая прозрачная слеза. Он смахнул ее и стал смотреть в окно, не говоря больше ни слова. Я понимал, что сказать что-то еще он уже не сможет, хотя и хочет. Я закрыл глаза, пытаясь представить себе Славика, но вдруг почувствовал, что мои веки и ресницы тоже мокрые. Я открыл глаза и как можно незаметнее вытер их. Однако старик все же заметил это движение и улыбнулся грустной улыбкой, так, словно погладил меня по голове. Я смутился и покраснел.

За окном уже было почти совсем темно, но Василий Лаптин все смотрел и смотрел туда, погруженный в свои мысли. Я лег спать, а когда хотел-было окликнуть старика, понял, что и он давно уже спит.

Поезд подъезжал к моей станции и потихоньку сбавлял ход. Я сидел и ждал, когда проснется Василий Матвеевич. Когда раздался скрип тормозов, он так и не проснулся. Тогда я достал из чемодана свою книгу, взял авторучку и на титульном листе написал: «Дорогому Василию Матвеевичу Лаптину от благодарного А. Читайте книгу эту как память о нашей встрече. Спасибо Вам огромное!» положил эту книгу на стол перед стариком и ушел. Поезд двинулся дальше, унося от меня замечательного человека, унося чужую судьбу, яркую как солнце, огромную как море, прекрасную как жизнь.

Май 1985 года, г. Анжеро-Судженск